“Дорогая редакция”…

Я сижу за рабочим столом, а передо мной лежат несколько пожелтевших тетрадных листов, плотно исписанных. Это письмо. Когда-то письма действительно начинали так. Одна тяжело больная пожилая женщина написала его непослушной рукой двадцать пять лет тому назад, так что чернила с тех пор расплылись и выцвели до фиолетового. И это послание содержит в себе больше ужаса, чем кажется на первый взгляд и чем я когда-либо буду в состоянии себе вообразить.

Вот как оно попало ко мне.

В начале девяностых я удачно устроился в крошечную газетку родного Борисоглебского района. Был я зеленым салагой, только что из армии после училища, искал хотя бы стажировку, но работы не было никакой вообще, меня не брали даже в хозяйство перекидывать вилами силос. Но мне повезло: через знакомых отца мне предложили должность в Борисоглебском вестнике, еженедельном издании со штатом в пять человек, включая водителя, которое выходило тиражом всего несколько тысяч плохо пропечатанных экземпляров. Я проработал там только год. Чем только не занимался, в частности в мои обязанности входил разбор почты.

Помню, там было скучно. Что передовицы об успехах вновь запущенного сахаросвекольного завода, что письма от местных старушек с народными рецептами от варикоза - все было до скрежета зубовного тоскливо и не соответствовало моим ожиданиям от репортерской работы. Но несколько случаев… выбивались из колеи, а хуже вот этого со мной не происходило ничего. Ниже - дословная (не считая небольшой корректуры) перепечатка одного из пришедших в редакцию писем. Того самого письма. Порядком потрепанный оригинал, написанный дрожащими печатными буквами и местами почти не читаемый, я храню в пухлой папке на антресолях. Раз в пару лет обязательно вспоминаю о нём, достаю и со странным чувством перечитываю, затем аккуратно убираю назад в пластиковый файл. В моей папке есть и пара вырезок из той самой газеты, набранных моей же рукой. Каждый раз я думаю одну и ту же мысль: “я мог быть внимательнее, я мог это остановить, я мог спасти”, по кругу раз за разом. “Господи боже, я ведь мог это остановить”.

Мог ли? Случилось то, что случилось. Я пишу это не для того, чтобы меня осудили, так что не трудитесь. Просто имейте в виду, что время от времени происходит и такое. Возможно, прямо сейчас, возможно, совсем рядом с вами.

Жарким и пыльным летом 1992 года я неаккуратно вскрыл очередной конверт из скопившейся за неделю тонкой пачки. В залитой солнечным светом редакции я был один, только мухи бились об оконные стекла с тоскливой неутомимостью, да гудел бесполезный вентилятор, размешивая лопастями духоту. Я наискосок пробежал глазами по спутанному пространному тексту, едва улавливая смыслы, затем сложил листы в порванный конверт и бросил его в тумбочку “разобрать позже, когда-нибудь”, другой рукой уже потянувшись за следующим. В тумбочке письмо пролежало до осени, до дня, когда я выдернул ящик, отыскал его среди прочих и принялся перечитывать вновь и вновь, водя дрожащим пальцем по строчкам. Скорчившись на своем стуле. Очень внимательно. Сам того не желая, но запоминая наизусть.

Прочтите его вместе со мной.

🌖 🌗 🌘

Дорогая редакция, меня зовут Галина Николаевна, пишу вам из Грибановки. Раньше я была конструктором, работала в области, но так уж повернулось, что настиг меня инсульт, и даже, говорят врачи, не один. Так что пришлось, как выписали, вернуться в старый мамин дом здесь, в деревне. За кульманом работать я больше не могу, пишу-то вот еле-еле. Хорошо, добрые люди помогают кто чем: кто яиц утренних занесет, кто яблок на крыльце оставит. Сосед Саша часто круп да овощей приносит, а сама я и ходить без костыля не могу, даже до рынка. И ладно бы еще ходить, так ведь и с головой после больницы нехорошо стало: на линейку эту раздвижную смотрю, а что делать с ней - не понимаю, смех да и только. Вчера, например, гляжу на плитку на кухне, гляжу, и не помню что такое. Потом вспомнила - и смеюсь, ну, мол, совсем дурная стала. Не дай бог никому, конечно.
Но пишу я вам не за себя! Я уж приспособилась худо-бедно, соседи помогают, опять же, Людмила почтальонка газету вашу носит, Слава - крупы да макарон. Засвечу лампочку и читаю сижу, или радиоточку слушаю, много ли мне, старухе, надо. А вот ребеночка жалко - сил нет! У нас семья была большая, пять детей, я из старших, за всеми следила и не жаловалась. Нам с мужем покойным не повезло с детьми, не успели, а тут я подумала и предложила Славе со мной сынишку оставлять, как будто в детский сад. Он на работу уходит, на кого ж парня оставить еще, а мне все равно делать нечего, да и калитка у нас смежная - все удобства! Навязалась я им в нянечки, в общем. Мальчонку Костей зовут. Фамилию их не помню, да вы по адресу посмотрите. Я и не думала сперва, что у него дети есть, а он потом и рассказал, что у них авария была, сам он овдовел на месте, других родственников не осталось. И как будто мало, что Костя сиротой остался, так еще и пострадал в той аварии. Двое нас тут инвалидов, стало быть. Папка золото у него, но как помочь не знает, женский уход ребенку необходим. Когда Стас Костеньку привел, у меня аж слезы навернулись, уж такой он худенький, бледный, спотыкается, как олененок молодой. Замечательный мальчик, очень послушный, и весь в отца. Грустный только, не говорит совсем, кушает плохо. Чуть о маме стану спрашивать - сразу в слезы. Не удивительно, такая травма в его годы. Ну и ладно, и не надо, переболит со временем. Всякое бывает, а жить надо дальше! Мы вон войну пережили какую страшную, и ничего. Так я считаю и ему тоже говорю.

И повелось у нас: Стасик на работу - сына ко мне, а на ночь забирает, ну и продукты носит, как всегда. Гулять мы не ходим, куда там с нашими-то ногами, но время проводим весело. Папка кубиков купил цветных, игрушек. Я Косте книжки вслух читаю; он и сам умеет, но одним глазиком несподручно. Я ему и бабушка, и нянечка, и медсестра - повязочки меняю, капельницы; и так мы подружились, что по вечерам уходить от меня не хочет, цепляется и рыдает. Оно и понятно. Папка его (ну вот, опять забыла как звать) как заходит, все говорит про операцию. Операция мол Косте нужна, операция, а у нас таких не делают, нет соответствующих светил. Смотрит на сына, а в глазах такая боль и любовь! Вы не представляете. Костя все молчит, только к стенке перекатывается. Я к ним и сама привязалась уже как к родным, тоже бывает реву по ночам - угасает ведь мальчонка, никогда уж на велосипеде ему не кататься, с девочками не дружить, в кубики и в те не поиграешь, не ухватишь ведь толком. Я собственно потому и подумала, пока газету читала: чем черт не шутит, напишу вам в газету, вы Сережу расспросите, какая точно операция им нужна. Он знает, сам медик по образованию. Можно ведь передовицу дать, общественности рассказать, так мол и так, такое горе в семье, нужны столичные специалисты. Вдруг удача будет, и хотя бы одну ножку удастся спасти ребенку. Вам не трудно, а дело доброе на том свете зачтется.

Ну вот и все, пойду я Костика кормить, а то слышу, стучит. Вы уж простите старую, если непонятно написала, а лучше просто приезжайте и познакомимся, чаю все вместе попьем. Держаться - важно, конечно, но и мир не без добрых людей, человек не одинок. Когда собственных сил не хватает, нужно обращаться к людям, а не стесняться, так я считаю.

🌖 🌗 🌘

Нашли их случайно, через два месяца после отправки этого письма. Работница почтамта не достучалась до хозяйки и вошла в дом. Оказалось, у Галины Николаевны случился еще один инсульт, так что половина тела совсем отнялась, и встать на стук она не смогла. В задней комнате, превращенной в детскую, нашли в кровати мальчика лет шести в шоковом состоянии, позднее опознанного: пропавшего полгода назад ребенка, про которого тогда все решили, что он утонул, упав с понтона. От Кости к тому моменту оставалось очень мало, он весил килограмм 12. Органы зрения, слуха, язык и некоторые внутренние органы были удалены в результате, очевидно, целой серии хирургических операций, проводившихся на протяжении длительного времени. Также почти полностью отсутствовали конечности, на оставшихся культях были наметки, делящие их на сегменты - план предстоящих ампутаций, во множественном числе. Попытки наладить контакт остались безуспешными, Костя не реагировал, только издавал пустым горлом клекочущие звуки.
Сосед бесследно исчез, в подвале самовольно занятого им пустовавшего дома нашли саму операционную. Галина Николаевна путалась в показаниях ввиду общей спутанности сознания и ценных данных о личности психопата предоставить не смогла. Не вспомнила даже имя соседа. Она до самого конца не понимала, что происходит, предлагала всем выпить чаю и подождать прихода “отца ребенка”. Обвинения ей не были предъявлены, женщину поместили под медицинскую опеку.

В тот день я был в доме (как представитель прессы, но больше как знакомый оперуполномоченного) и видел это. Существо. Костю. Долго решали вопрос с транспортировкой, я постоял в дверях и ушел. Закурил на крыльце. Мимо проносили пожилую женщину, своим перекошенным ртом она бормотала имя ребенка: беспокоилась как же он без нее.
В этот момент меня словно ударило током. Я побежал к машине, сказал гнать в редакцию. Нашел письмо. Остальное вы знаете.
Органы попросили ничего не печатать, но я бы и не стал. Вскоре я уволился и переехал в ЦФО, журналистикой больше не занимался. О судьбе ребенка мне ничего не известно.

Мог ли я остановить это? Мог ли помочь, если просто читал бы почту чуть внимательнее в тот исполненный горячего марева день? Заподозрил бы неладное? Догадался бы, что где-то маньяк-психопат и сумасшедшая старая дура держат и продолжают кромсать, калечить ребенка?

“Дорогая редакция” - начиналось письмо, как и сотни других. Я спрятал его. Увез с собой, уезжая, и вы первые, кому я рассказал о нем. Откуда мне было знать? Мы не отвечали за контроль оказания медицинских услуг, мы печатали передовицы про решения местного сельсовета и ремонт блядских оградок в парковой зоне райцентра. Да… Много, очень много оправданий я придумал для себя с тех пор.
Но мне не дает покоя то, что, судя по письму, в августе 1992 года у мальчика Кости еще оставался один глаз. И как минимум одна нога.